Сейчас уже, наверное, никто и не скажет толком, откуда взялось название Проран. Вообще-то, «прораной» (где-то — «прораном») на Волге называли узкую протоку между песчаными островками и отмелями; однако протоку, что отделяет остров Поджабный от противоположного Самаре берега, все, сколько я себя помню, называли Воложкой. Даже на иных современных картах города она так обозначена. А посёлок вот, да ещё пристань, что на самой северной оконечности Поджабного, назывался Прораном.

Посёлок я помню плохо. Как-то солнечным летним днём 78-го года мы с моим склонным к непродуманным авантюрам папашею, собрав какой-то нехитрой дорожной закуски, отправились на речной вокзал и взошли там, снедаемые предвкушением, на борт «омика». Сейчас в памяти только какие-то обрывки: вот мы смотрим на пенные буруны, взбиваемые винтами «омика», вот мы, сидя на вынесенном на берег осокоревом стволе, едим чёрный хлеб со свежими огурцами и помидорами, обильно приправляя всё это солью из предусмотрительно захваченной из дому солонки, вот мы бродим по небольшому кладбищу (а я в детстве очень любил гулять по кладбищам), вот мы гладим козу и её козлёнка, дожидаясь «омика» из Рождествено, вот я снова заворожённо смотрю на буруны за кормой, нюхая неприятно пахнущие псиной ладони. А потом нам, конечно, изрядно (мне — чуть-чуть, отцу — как следует) влетело от матери. За то, что не предупредили, а она вся испереживалась. И заодно за то, что потеряли солонку — её полагалось держать в лапе бронзовой обезьяне, и теперь обезьяну оставалось только выкинуть.

А весной следующего года, 79-го, Волга разлилась. Был очень высокий паводок, даже не паводок — это было самое настоящее наводнение. Меня, помню, очень впечатлило, как по затопленному пляжу чинно проплывали в Астрахань разбухшие трупы коров; на набережной (аккурат там, где сейчас ставят летние кафе и досужие командировочные млеют от красоты самарских девушек) ходили, стукаясь друг о дружку, грязноватые льдины. Поджабный был затоплен почти полностью, он куда ниже одетой в гранит набережной. Проран — посёлок — заблаговременно эвакуировали. Эвакуация проходила непросто, ведь никто не верил, что будет такое наводнение, никто не хотел уезжать с насиженных мест, никто не хотел бросать родные могилы. Рассказывали, что один мужик забаррикадировался в доме и на полном серьёзе отстреливался из охотничьего ружья. Времена тогда были простые, про ОМОНы и спецназы мы даже и слыхом не слыхивали, из всей власти там был, наверное, только участковый, — ему, что ли, на штурм идти? Выручил бульдозерист: поддел легонько ножом угол дома, и решимости в хозяине поубавилось. Не знаю, что потом с ним сталось — может, его осудили (как-никак, по тем временам почитай что терроризм), а может и простили. А может, и не было ни мужика, ни ружья, ни бульдозера. Как бы то ни было, но люди уехали. Опустевшие дома, чуть сошла вода, различные ведомства и предприятия раздербанили себе на турбазы...

А кладбище — осталось. Маленькое, на небольшом бугорке (весь Подажбный, по сути — большая песчаная отмель, образовавшаяся вокруг торчащей посреди Волги каменистой гряды, рельефа там никакого, почитай, и нету), ярко освещаемое солнцем. Иные могилы давно позабыты, за иными — видно, что ухаживают. Появляются и новые захоронения. (Откуда? Почему? Кто эти люди? Ладно бы из тех, бывших, кто жил на Проране до 79-го года, но мне попадалась парочка совсем молодых, которые родились уже после эвакуации.) А в центре кладбища...

На ржавом жестяном надгробии не разобрать ни фамилии, ни года смерти или рождения, а фотографии так и сроду не было. Обычная, на первый взгляд, заброшенная могила. И только в вышине холодно шелестят листьями три осины, что растут из самого изголовья, и леденеет в груди от этого шелеста...

* * *

...Никто не говорил, что она ведьма. Впрочем, зачем было говорить, когда про ведьму и так всё всегда понятно? Главное, что безобидная, ячмени да чирьи заговаривать умела (так то многие умеют), над травками чего-то нашёптывала да отвары целебные готовила (а кто не готовил? зверобой и душица повсюду росли в изобилии). Что глаз у неё дурной, сказать было нельзя. Чтобы порчу на кого наслала — если и наслала, то на Проране про то никто не знал, все местные, кому было положено быть здорову, были здоровы, а кому помирать — так помирали вполне закономерно и объяснимо. Словом, баба как баба. Её, в общем, сторонились, да и она специально ничьей компании не искала. Жила себе с двумя дочерьми, где муж, никто не знал. Может, на войне погиб, может, так сгинул. Про мужа вообще никто и не задумывался, потому что зачем бы это ведьме муж? А может, она его сама... ну, того. Мало ли — ведьма!..

И деньжищ у неё, конечно, была тьма тьмущая. Откуда? Известно, откуда у ведьмы-то деньги. Никто их не видел, но все знали, что богаче ведьмы никого не только на всём Проране — во всём Куйбышеве не сыскать. С такими-то деньжищами, казалось, живи-гуляй, а только дочери в девках обе, при матери, хотя, конечно, обеим замуж давно пора. Да и понятно: за кого замуж-то? Свои, проранские, ведьмину-то дочку нипочём не возьмут. Пониже, на Средний пляж, конечно, наезжают туристы на лето, но они тоже про ведьму все знали, а других никаких на Проране и не бывало.

Так и состарились они: бабка-ведьма да дочери-девки. Бабка-то дочерям тоже особо не открывалась. Только завет им дала: мол, вот у меня тут подушечка вышитая, так вы, когда помру, ту подушечку мне в гроб под голову положите. Такая, стало быть, моя вам матернина воля. А дочери-то и дождаться не могли, когда же старуха-то гикнется. Ведь никакой с ней жизни. Свои сторонятся, а в город... В городе, известно, хорошо, когда с деньгами, но где их взять-то, деньги? не не подкатишь же к матери родной, мол, известно нам, мамаша, что вы ведьма и через то ведовство сколотили изрядный капиталец, так не выдадите ли вы нам, так сказать, на карманные расходы?.. Какие там расходы. В общем, никто не знает, то ли бабка сама, от старости да от внутреннего жару ведовского, то ли дочки её уконтрапупили, заждавшись (а говаривали, говаривали и такое, да только кто ж разбираться будет? охота была б с ведьминым отродьем связываться), а рано ли, поздно ли, снесли бабку на погост. Подушку, как и завещала она, положили в гроб, под голову. Тяжелая была подушка, ох тяжёлая... и хрустело в ней что-то.

Сороковой день как справили, принялись дочери в доме шуровать, деньги старухины искать. Все вверх дном перерыли — нету ни пса, хоть ты плачь. Да они и плакали, но разве поможешь горю слезами? Уж хотели сруб разбирать — думали, в венцах чего спрятано. Да не пришлось разбирать. Младшей как-то во сне было видение: в подушке они! В той, что с матерью похоронили. Старшая так и ахнула. И понятно стало, почему подушка такая тяжёлая была, и почему хрустело в ней. Вот они, капиталы-то ведьминские!..

Хотели было сразу на кладбище бежать, да поостереглись: ну как кто заметит? Дождались сумерек, тогда уж пошли. Стали могилу разрывать, аж от нетерпения приплясывали. Теперь, думали, и в город, и жизнь другая пойдёт. Ничего, что сами уже чуть не старухи, с деньгами-то совсем иной будет спрос... Копали, в общем, вполне энергично; вот и гроб показался — откопали, значит. Поддели крышку лопатой, налегли... Вот уж ведьма, воистину! За сорок дней старуха вся сгнила, как картошка прошлогодняя, и вонища — страх. Но не до нежностей было. Выхватили подушку, пощупали: точно, там они, денежки! Шуршат. Стали рвать торопливо шитую наволочку, ногти сдирали. Скорее же!..

Ткань вдруг будто сама разошлась, и из подушки — змеи: чёрные, блестящие, шипят, в клубки свиваются — тысячи их!.. Завопили дочери благими голосами, да только недолго им вопить пришлось. Утром их наши: глаза от ужаса навыкате, рты перекошены, да вышитые обрывки вокруг. В той же могиле и зарыли. А чтобы не беспокоили ведьмы честной люд, каждой в лоб посадили по осинке молодой. Оно надёжней будет, вместо дреколья...

* * *

...С тех прошло много-много лет, время поменялось, повернуло вспять и снова пошло, куда ему следует. Уже не осталось от Прорана почти ничего. Ни дощатых домов, на городской лад — многоквартирных. Ни заросших приусадебных участков. Ни школы с котельной. Попилили по-новому землю предприниматели, понастроили новых турбаз и кемпингов. И только три осины шелестят над заброшенной могилой, охраняют покой пьяных туристов.